Я помню маленькую светлую комнату, всю залитую лучами весеннего солнышка. Высокая, полная женщина укладывает меня в кроватку и, гладя мою белокурую головку, шепчет сквозь слезы:    - Бедная, бедная моя сиротка!    Эта полная женщина с добрым лицом - моя няня... Она так ласково смотрит на меня.    - Покойной ночи, нянюшка, - говорю я, протягивая к ней руки, и она целует меня и крестит.    Я знаю, что няня любит меня теперь еще больше, гораздо больше прежнего, с тех пор как умерла моя милая, дорогая мамочка...    Я до сих пор не могу свыкнуться с мыслью, что ее уже нет с нами. Я горько плакала, когда она умерла, но няня остановила меня словами:    - Мамочка у боженьки. Катя, но она видит твои слезы и ей больно за тебя; лучше обещай ей быть хорошей, милой девочкой, чтобы она могла радоваться на тебя, и молись за нее почаще.   

      Тук-тук! Тук-тук! Тук-тук! - стучат колеса, и поезд быстро мчится все вперед и вперед.    Мне слышатся в этом однообразном шуме одни и те же слова, повторяемые десятки, сотни, тысячи раз. Я чутко прислушиваюсь, и мне кажется, что колеса выстукивают одно и то же, без счета, без конца: вот так-так! вот так-так! вот так-так!    Колеса стучат, а поезд мчится и мчится без оглядки, как вихрь, как стрела...    В окне навстречу нам бегут кусты, деревья, станционные домики и телеграфные столбы, наставленные по откосу полотна железной дороги...    Или это поезд наш бежит, а они спокойно стоят на одном месте? Не знаю, не понимаю.    Впрочем, я многого не понимаю, что случилось со мною за эти последние дни.