Герой нашего времени. "Журнал Печорина. Тамань"

Читать: М.Ю.Лермонтов - Герой нашего времени. "Журнал Печорина. Тамань": 

 I

ТАМАНЬ

     Тамань - самый скверный городишко из всех приморских городов России.  Я

там чуть-чуть не умер с голода, да еще в  добавок  меня  хотели  утопить.  Я

приехал на перекладной тележке поздно ночью. Ямщик остановил усталую  тройку

у ворот единственного каменного дома, что при въезде. Часовой,  черноморский

казак, услышав звон колокольчика, закричал  спросонья  диким  голосом:  "Кто

идет?" Вышел урядник и  десятник.  Я  им  объяснил,  что  я  офицер,  еду  в

действующий  отряд  по  казенной  надобности,  и  стал  требовать   казенную

квартиру. Десятник нас повел по городу. К которой избе ни подъедем - занята.

Было холодно, я три ночи не спал, измучился и начинал сердиться. "Веди  меня

куда-нибудь, разбойник! хоть к черту, только к месту!" - закричал  я.  "Есть

еще одна фатера, - отвечал десятник,  почесывая  затылок,  -  только  вашему

благородию не понравится; там нечисто!" Не поняв точного значения последнего

слова, я велел ему идти вперед и после  долгого  странствования  по  грязным

переулкам, где по сторонам я видел одни только ветхие заборы, мы подъехали к

небольшой хате на самом берегу моря.

     Полный месяц светил на камышовую  крышу  и  белые  стены  моего  нового

жилища; на дворе, обведенном оградой из булыжника,  стояла  избочась  другая

лачужка, менее и древнее первой. Берег обрывом  спускался  к  морю  почти  у

самых стен ее, и внизу с беспрерывным ропотом плескались темно-синие  волны.

Луна тихо смотрела на беспокойную, но покорную ей стихию, и я мог  различить

при свете ее, далеко от берега, два корабля, которых черные снасти,  подобно

паутине, неподвижно рисовались на бледной черте небосклона. "Суда в пристани

есть, - подумал я, - завтра отправлюсь в Геленджик".

     При мне исправлял должность денщика линейский казак. Велев ему выложить

чемодан и отпустить извозчика, я  стал  звать  хозяина  -  молчат;  стучу  -

молчат... что это? Наконец из сеней выполз мальчик лет четырнадцати.

     "Где хозяин?" -  "Нема".  -  "Как?  совсем  нету?"  -  "Совсим".  -  "А

хозяйка?" - "Побигла в слободку". - "Кто же мне отопрет дверь?" - сказал  я,

ударив в нее ногою. Дверь сама  отворилась;  из  хаты  повеяло  сыростью.  Я

засветил серную спичку и поднес ее к носу мальчика: она  озарила  два  белые

глаза. Он был слепой, совершенно слепой от природы.  Он  стоял  передо  мною

неподвижно, и я начал рассматривать черты его лица.

     Признаюсь, я имею сильное предубеждение  против  всех  слепых,  кривых,

глухих, немых, безногих, безруких, горбатых и проч. Я  замечал,  что  всегда

есть какое-то странное отношение между наружностью человека и его душою: как

будто с потерею члена душа теряет какое-нибудь чувство.

     Итак, я начал рассматривать лицо слепого; но что прикажете прочитать на

лице, у которого нет глаз? Долго я глядел на него  с  небольшим  сожалением,

как вдруг едва приметная улыбка пробежала по тонким губам его,  и,  не  знаю

отчего, она произвела на меня самое неприятное впечатление.  В  голове  моей

родилось подозрение, что этот слепой не так слеп, как оно кажется;  напрасно

я старался уверить себя, что бельмы  подделать  невозможно,  да  и  с  какой

целью? Но что делать? я часто склонен к предубеждениям...

     "Ты хозяйский сын?" - спросил я его наконец. - "Ни". - "Кто же  ты?"  -

"Сирота, убогой". - "А у хозяйки есть дети?" - "Ни; была дочь, да утикла  за

море с татарином". - "С каким татарином?"  -  "А  бис  его  знает!  крымский

татарин, лодочник из Керчи".

     Я взошел в хату: две лавки  и  стол,  да  огромный  сундук  возле  печи

составляли всю его мебель. На стене  ни  одного  образа  -  дурной  знак!  В

разбитое стекло врывался морской  ветер.  Я  вытащил  из  чемодана  восковой

огарок и, засветив его, стал раскладывать вещи,  поставил  в  угол  шашку  и

ружье, пистолеты положил на стол, разостлал бурку на лавке,  казак  свою  на

другой; через десять минут он захрапел, но я не мог заснуть: передо мной  во

мраке все вертелся мальчик с белыми глазами.

     Так прошло около часа.  Месяц  светил  в  окно,  и  луч  его  играл  по

земляному полу хаты. Вдруг на яркой полосе, пересекающей  пол,  промелькнула

тень. Я привстал и взглянул в окно: кто-то  вторично  пробежал  мимо  его  и

скрылся Бог знает куда. Я не мог полагать,  чтоб  это  существо  сбежало  по

отвесу берега; однако иначе ему  некуда  было  деваться.  Я  встал,  накинул

бешмет, опоясал кинжал и тихо-тихо  вышел  из  хаты;  навстречу  мне  слепой

мальчик. Я притаился у забора, и он верной, но  осторожной  поступью  прошел

мимо меня. Под мышкой он нес какой-то узел,  и  повернув  к  пристани,  стал

спускаться по узкой и крутой тропинке. "В тот день немые возопиют  и  слепые

прозрят", - подумал я, следуя за ним в таком расстоянии, чтоб не терять  его

из вида.

     Между тем луна начала одеваться тучами и на море поднялся  туман;  едва

сквозь него светился фонарь на корме ближнего  корабля;  у  берега  сверкала

пена валунов, ежеминутно грозящих  его  потопить.  Я,  с  трудом  спускаясь,

пробирался по крутизне, и вот вижу: слепой  приостановился,  потом  повернул

низом направо; он шел так близко от воды, что  казалось,  сейчас  волна  его

схватит и унесет, но видно,  это  была  не  первая  его  прогулка,  судя  по

уверенности, с которой он ступал с камня на камень и избегал рытвин. Наконец

он остановился, будто прислушиваясь к чему-то, присел  на  землю  и  положил

возле себя узел. Я наблюдал за его  движениями,  спрятавшись  за  выдавшеюся

скалою берега. Спустя несколько минут с противоположной  стороны  показалась

белая фигура; она подошла к слепому и села возле  него.  Ветер  по  временам

приносил мне их разговор.

     - Что, слепой? - сказал женский голос, - буря сильна. Янко не будет.

     - Янко не боится бури, отвечал тот.

     - Туман густеет, - возразил опять женский голос с выражением печали.

     - В тумане лучше пробраться мимо сторожевых судов, - был ответ.

     - А если он утонет?

     - Ну что ж? в воскресенье ты пойдешь в церковь без новой ленты.

     Последовало молчание; меня, однако поразило  одно:  слепой  говорил  со

мною малороссийским наречием, а теперь изъяснялся чисто по-русски.

     - Видишь, я прав, - сказал опять слепой, ударив в  ладоши,  -  Янко  не

боится ни моря, ни ветров, ни тумана, ни береговых  сторожей;  это  не  вода

плещет, меня не обманешь, - это его длинные весла.

     Женщина вскочила и стала всматриваться в даль с видом беспокойства.

     - Ты бредишь, слепой, - сказала она, - я ничего не вижу.

     Признаюсь, сколько я ни старался различить вдалеке что-нибудь наподобие

лодки, но безуспешно. Так прошло минут десять; и вот показалась между горами

волн черная точка; она то увеличивалась, то уменьшалась. Медленно поднимаясь

на хребты волн, быстро спускаясь с них, приближалась к берегу лодка. Отважен

был пловец, решившийся в такую ночь пуститься  через  пролив  на  расстояние

двадцати верст, и важная должна быть причина, его к тому  побудившая!  Думая

так, я с невольном биением сердца глядел на бедную лодку; но она, как  утка,

ныряла и потом, быстро взмахнув  веслами,  будто  крыльями,  выскакивала  из

пропасти среди брызгов пены; и вот, я думал, она ударится с размаха об берег

и разлетится  вдребезги;  но  она  ловко  повернулась  боком  и  вскочила  в

маленькую бухту невредима. Из нее вышел человек среднего роста, в  татарской

бараньей шапке; он махнул рукою, и все трое принялись вытаскивать что-то  из

лодки; груз был так велик, что я до сих пор не понимаю, как она не потонула.

Взяв на плечи каждый по узлу, они пустились  вдоль  по  берегу,  и  скоро  я

потерял их из вида. Надо  было  вернуться  домой;  но,  признаюсь,  все  эти

странности меня тревожили, и я насилу дождался утра.

     Казак мой был очень удивлен, когда,  проснувшись,  увидел  меня  совсем

одетого; я ему, однако ж, не сказал причины. Полюбовавшись несколько времени

из окна на голубое небо, усеянное разорванными облачками, на  дальний  берег

Крыма, который тянется лиловой полосой и кончается утесом, на вершине  коего

белеется маячная башня, я отправился в крепость Фанагорию,  чтоб  узнать  от

коменданта о часе моего отъезда в Геленджик.

     Но, увы; комендант  ничего  не  мог  сказать  мне  решительного.  Суда,

стоящие в пристани, были все - или сторожевые, или купеческие,  которые  еще

даже не начинали нагружаться. "Может быть,  дня  через  три,  четыре  придет

почтовое судно, сказал комендант, - и тогда - мы увидим". Я  вернулся  домой

угрюм и сердит. Меня в дверях встретил казак мой с испуганным лицом.

     - Плохо, ваше благородие! - сказал он мне.

     - Да, брат, Бог знает когда мы  отсюда  уедем!  -  Тут  он  еще  больше

встревожился и, наклонясь ко мне, сказал шепотом:

     - Здесь нечисто! Я встретил  сегодня  черноморского  урядника,  он  мне

знаком - был прошлого года в отряде, как я ему сказал, где мы  остановились,

а он мне: "Здесь, брат, нечисто, люди недобрые!.." Да и в  самом  деле,  что

это за слепой! ходит везде один, и на базар, за хлебом,  и  за  водой...  уж

видно, здесь к этому привыкли.

     - Да что ж? по крайней мере показалась ли хозяйка?

     - Сегодня без вас пришла старуха и с ней дочь.

     - Какая дочь? У нее нет дочери.

     - А Бог ее знает, кто она, коли не дочь; да вон старуха сидит теперь  в

своей хате.

     Я взошел в лачужку. Печь была жарко натоплена, и в  ней  варился  обед,

довольно роскошный для бедняков. Старуха на все мои  вопросы  отвечала,  что

она глухая, не слышит. Что было с ней делать? Я обратился к слепому, который

сидел перед печью и подкладывал в огонь хворост. "Ну-ка, слепой чертенок,  -

сказал я, взяв его за ухо, - говори, куда ты ночью  таскался  с  узлом,  а?"

Вдруг мой слепой заплакал, закричал, заохал:  "Куды  я  ходив?..  никуды  не

ходив... с узлом? яким узлом?" Старуха на этот раз услышала и стала ворчать:

"Вот выдумывают, да еще на убогого! за что вы его? что он вам  сделал?"  Мне

это надоело, и я вышел, твердо решившись достать ключ этой загадки.

     Я завернулся в бурку и сел у забора на камень, поглядывая вдаль; передо

мной тянулось ночною бурею  взволнованное  море,  и  однообразный  шум  его,

подобный ропоту засыпающегося города, напомнил мне старые годы, перенес  мои

мысли на  север,  в  нашу  холодную  столицу.  Волнуемый  воспоминаниями,  я

забылся... Так прошло около часа, может быть и более... Вдруг что-то похожее

на песню поразило мой  слух.  Точно,  это  была  песня,  и  женский,  свежий

голосок, - но откуда?.. Прислушиваюсь -  напев  старинный,  то  протяжный  и

печальный,  то  быстрый  и  живой.  Оглядываюсь   -   никого   нет   кругом;

прислушиваюсь снова - звуки как будто падают с  неба.  Я  поднял  глаза:  на

крыше хаты моей стояла девушка в полосатом  платье  с  распущенными  косами,

настоящая русалка. Защитив глаза ладонью от  лучей  солнца,  она  пристально

всматривалась в даль, то смеялась и рассуждала сама  с  собой,  то  запевала

снова песню.

     Я запомнил эту песню от слова до слова:

     Как по вольной волюшке -

     По зелену морю,

     Ходят все кораблики

     Белопарусники.

     Промеж тех корабликов

     Моя лодочка,

     Лодка неснащенная,

     Двухвесельная.

     Буря ль разыграется -

     Старые кораблики

     Приподымут крылышки,

     По морю размечутся.

     Стану морю кланяться

     Я низехонько:

     "Уж не тронь ты, злое море,

     Мою лодочку:

     Везет моя лодочка

     Вещи драгоценные.

     Правит ею в темну ночь

     Буйная головушка".

     Мне невольно пришло на мысль, что ночью я слышал тот  же  голос;  я  на

минуту задумался, и когда снова посмотрел на крышу, девушки там уж не  было.

Вдруг  она  пробежала  мимо  меня,  напевая  что-то  другое,  и,  пощелкивая

пальцами, вбежала  к  старухе,  и  тут  начался  между  ними  спор.  Старуха

сердилась, она громко хохотала. И  вот  вижу,  бежит  опять  вприпрыжку  моя

ундина: поравнявшись со мной, она остановилась и пристально посмотрела мне в

глаза, как будто удивленная моим присутствием; потом небрежно  обернулась  и

тихо пошла к пристани. Этим не кончилось: целый  день  она  вертелась  около

моей квартиры; пенье и прыганье  не  прекращались  ни  на  минуту.  Странное

существо! На лице ее не было никаких признаков безумия; напротив, глаза ее с

бойкою проницательностью останавливались на мне, и эти глаза, казалось, были

одарены какою-то магнетическою властью, и всякий раз они как будто бы  ждали

вопроса. Но только я начинал говорить, она убегала, коварно улыбаясь.

     Решительно, я никогда подобной женщины не видывал. Она была  далеко  не

красавица, но я имею свои предубеждения также и насчет красоты. В  ней  было

много породы... порода в женщинах,  как  и  в  лошадях,  великое  дело;  это

открытие принадлежит Юной Франции. Она, то есть порода, а не  Юная  Франция,

большею частью изобличается в поступи, в руках и ногах; особенно  нос  много

значит. Правильный нос в России реже маленькой ножки. Моей певунье  казалось

не более восемнадцати лет. Необыкновенная гибкость ее стана,  особенное,  ей

только  свойственное  наклонение  головы,  длинные  русые  волосы,  какой-то

золотистый отлив ее слегка  загорелой  кожи  на  шее  и  плечах  и  особенно

правильный нос - все это было для меня обворожительно. Хотя в  ее  косвенных

взглядах я читал что-то дикое и подозрительное, хотя в ее улыбке было что-то

неопределенное, но такова сила предубеждений: правильный  нос  свел  меня  с

ума; я вообразил, что нашел Гетеву Миньону,  это  причудливое  создание  его

немецкого воображения, - и точно, между  ими  было  много  сходства:  те  же

быстрые переходы от величайшего беспокойства к полной неподвижности,  те  же

загадочные речи, те же прыжки, странные песни.

     Под вечер, остановив ее в дверях, я завел с нею следующий разговор.

     - "Скажи-ка мне, красавица, - спросил я, - что  ты  делала  сегодня  на

кровле?" - "А смотрела, откуда ветер дует". - "Зачем тебе?" - "Откуда ветер,

оттуда и счастье". - "Что же? разве ты  песнею  зазывала  счастье?"  -  "Где

поется, там и счастливится". - "А как неравно напоешь себе горе?" - "Ну  что

ж? где не будет лучше, там будет хуже, а от худа до добра опять недалеко". -

"Кто же тебя выучил эту песню?" - "Никто не выучил; вздумается - запою; кому

услыхать, то услышит; а кому не должно слышать, тот не  поймет".  -  "А  как

тебя зовут, моя певунья?" - "Кто крестил, тот знает". - "А кто  крестил?"  -

"Почему я знаю?" - "Экая скрытная! а вот я кое-что про тебя узнал". (Она  не

изменилась в лице, не пошевельнула губами, как будто не  об  ней  дело).  "Я

узнал, что ты вчера ночью ходила на берег". И тут я очень  важно  пересказал

ей все, что видел, думая смутить ее - нимало! Она захохотала во  все  горло.

"Много видели, да мало знаете, так держите под замочком". -  "А  если  б  я,

например, вздумал донести коменданту?" - и тут  я  сделал  очень  серьезную,

даже строгую мину. Она  вдруг  прыгнула,  запела  и  скрылась,  как  птичка,

выпугнутая из кустарника. Последние мои слова были вовсе не у места, я тогда

не подозревал их важности, но впоследствии имел случай в них раскаяться.

     Только что смеркалось, я  велел  казаку  нагреть  чайник  по-походному,

засветил свечу и сел у стола, покуривая из дорожной трубки. Уж я  заканчивал

второй стакан чая, как вдруг дверь скрыпнула, легкий шорох  платья  и  шагов

послышался за мной; я вздрогнул и обернулся, - то была она, моя ундина!  Она

села против меня тихо и безмолвно и устремила на меня глаза свои, и не  знаю

почему, но этот взор показался мне чудно-нежен; он мне напомнил один из  тех

взглядов, которые в старые годы так самовластно  играли  моею  жизнью.  Она,

казалось, ждала вопроса, но я молчал, полный неизъяснимого смущения. Лицо ее

было покрыто тусклой бледностью, изобличавшей волнение душевное; рука ее без

цели бродила по столу, и я заметил на ней легкий трепет; грудь ее то  высоко

поднималась, то, казалось, она удерживала дыхание. Эта комедия начинала меня

надоедать, и я готов был прервать молчание самым  прозаическим  образом,  то

есть предложить ей стакан чая, как вдруг она  вскочила,  обвила  руками  мою

шею, и влажный, огненный поцелуй прозвучал на губах моих. В  глазах  у  меня

потемнело, голова закружилась, я сжал ее  в  моих  объятиях  со  всею  силою

юношеской страсти, но она, как змея, скользнула между моими  руками,  шепнув

мне на ухо: "Нынче ночью, как все уснут,  выходи  на  берег",  -  и  стрелою

выскочила из комнаты. В сенях она опрокинула чайник  и  свечу,  стоявшую  на

полу. "Экой бес-девка!"  -  закричал  казак,  расположившийся  на  соломе  и

мечтавший согреться остатками чая. Только тут я опомнился.

     Часа через два, когда  все  на  пристани  умолкло,  я  разбудил  своего

казака. "Если я выстрелю из пистолета, - сказал я ему, - то беги на  берег".

Он выпучил глаза и машинально отвечал: "Слушаю, ваше благородие". Я  заткнул

за пояс пистолет и вышел. Она дожидалась меня на краю спуска; ее одежда была

более нежели легкая, небольшой платок опоясывал ее гибкий стан.

     "Идите за мной!"  -  сказала  она,  взяв  меня  за  руку,  и  мы  стали

спускаться. Не понимаю, как я не сломил себе шеи; внизу мы повернули направо

и пошли по той же дороге, где накануне я следовал за слепым.  Месяц  еще  не

вставал, и только две звездочки, как два  спасительные  маяка,  сверкали  на

темно-синем своде. Тяжелые волны мерно и ровно катились одна за другой, едва

приподымая одинокую лодку,  причаленную  к  берегу.  "Взойдем  в  лодку",  -

сказала моя спутница; я колебался, я не охотник до сентиментальных  прогулок

по морю; но отступать было не время. Она прыгнула в лодку, я за  ней,  и  не

успел еще опомниться, как заметил, что мы плывем. "Что это значит?" - сказал

я сердито. "Это значит, - отвечала она, сажая меня на  скамью  и  обвив  мой

стан руками, - это значит, что я тебя люблю..." И щека ее прижалась к  моей,

и почувствовал на лице моем ее пламенное дыхание. Вдруг что-то шумно упало в

воду: я хвать за пояс - пистолета нет. О, тут ужасное  подозрение  закралось

мне в душу, кровь хлынула мне в голову!. Оглядываюсь - мы  от  берега  около

пятидесяти сажен, а я не умею плавать! Хочу ее оттолкнуть от себя - она  как

кошка вцепилась в мою одежду, и вдруг сильный толчок едва не сбросил меня  в

море. Лодка закачалась, но я справился,  и  между  нами  началась  отчаянная

борьба; бешенство придавало мне силы, но я скоро заметил, что уступаю  моему

противнику в ловкости... "Чего ты хочешь?" -  закричал  я,  крепко  сжав  ее

маленькие руки; пальцы ее хрустели, но она не вскрикнула: ее змеиная  натура

выдержала эту пытку.

     "Ты видел, - отвечала она,  -  ты  донесешь!"  -  и  сверхъестественным

усилием повалила меня на борт; мы оба по пояс свесились из лодки, ее  волосы

касались воды: минута была решительная. Я уперся коленкою в дно, схватил  ее

одной рукой за косу,  другой  за  горло,  она  выпустила  мою  одежду,  и  я

мгновенно сбросил ее в волны.

     Было уже довольно темно; голова ее мелькнула  раза  два  среди  морской

пены, и больше я ничего не видал...

     На дне лодки я нашел половину старого весла  и  кое-как,  после  долгих

усилий, причалил к пристани. Пробираясь берегом к  своей  хате,  я  невольно

всматривался в ту сторону, где накануне  слепой  дожидался  ночного  пловца;

луна уже катилась по небу, и мне показалось, что кто-то  в  белом  сидел  на

берегу; я подкрался,  подстрекаемый  любопытством,  и  прилег  в  траве  над

обрывом берега; высунув немного голову, я мог хорошо видеть с утеса все, что

внизу делалось, и не очень удивился, а почти обрадовался, узнав мою русалку.

Она  выжимала  морскую  пену  из  длинных  волос   своих;   мокрая   рубашка

обрисовывала гибкий стан ее и высокую грудь. Скоро показалась  вдали  лодка,

быстро приблизилась она; из нее, как накануне,  вышел  человек  в  татарской

шапке, но стрижен он был по-казацки, и за ременным поясом его торчал большой

нож. "Янко, - сказала она, - все пропало!" Потом разговор их продолжался так

тихо, что я ничего не мог расслышать. "А где же слепой?"  -  сказал  наконец

Янко, возвыся голос. "Я его послала", - был  ответ.  Через  несколько  минут

явился и слепой, таща на спине мешок, который положили в лодку.

     - Послушай, слепой! - сказал Янко, - ты береги то место... знаешь?  там

богатые товары... скажи (имени я не расслышал), что я ему больше  не  слуга;

дела пошли худо, он меня больше  не  увидит;  теперь  опасно;  поеду  искать

работы в другом месте, а ему уж такого удальца не найти. Да скажи,  кабы  он

получше платил за труды, так и Янко бы его не покинул; а мне  везде  дорога,

где только ветер дует  и  море  шумит!  -  После  некоторого  молчания  Янко

продолжал: - Она поедет со мною;  ей  нельзя  здесь  оставаться;  а  старухе

скажи, что, дескать. пора умирать, зажилась, надо  знать  и  честь.  Нас  же

больше не увидит.

     - А я? - сказал слепой жалобным голосом.

     - На что мне тебя? - был ответ.

     Между тем моя ундина вскочила в лодку  и  махнула  товарищу  рукою;  он

что-то положил слепому в  руку,  примолвив:  "На,  купи  себе  пряников".  -

"Только?" - сказал слепой.  -  "Ну,  вот  тебе  еще",  -  и  упавшая  монета

зазвенела, ударясь о камень. Слепой ее не поднял. Янко сел  в  лодку,  ветер

дул от берега, они подняли маленький парус и  быстро  понеслись.  Долго  при

свете месяца мелькал парус между темных волн; слепой мальчик  точно  плакал,

долго, долго... Мне стало грустно. И зачем было судьбе кинуть меня в  мирный

круг честных контрабандистов? Как камень, брошенный в  гладкий  источник,  я

встревожил их спокойствие и, как камень, едва сам не пошел ко дну!

     Я возвратился домой. В сенях  трещала  догоревшая  свеча  в  деревянной

тарелке, и казак мой, вопреки приказанию, спал  крепким  сном,  держа  ружье

обеими руками. Я его оставил в покое, взял свечу и пошел в  хату.  Увы!  моя

шкатулка, шашка с серебряной оправой, дагестанский кинжал - подарок приятеля

- все исчезло. Тут-то  я  догадался,  какие  вещи  тащил  проклятый  слепой.

Разбудив казака довольно невежливым толчком, я побранил его,  посердился,  а

делать было нечего! И не смешно ли было бы жаловаться начальству, что слепой

мальчик меня обокрал, а восьмнадцатилетняя девушка чуть-чуть не утопила?

     Слава Богу, поутру явилась возможность ехать, и я оставил  Тамань.  Что

сталось с старухой и с бедным слепым - не знаю.  Да  и  какое  дело  мне  до

радостей и бедствий человеческих, мне,  странствующему  офицеру,  да  еще  с

подорожной по казенной надобности!..

     Конец первой части.